«ОНИ»

Когда мне было двенадцать, в город пришли они.
Они отключили воду и забрали себе огни.
Папа созвал друзей, и они пытались
Избавить город от пакостной западни,
Но быстро сдались и отказались.
А папе в потасовке отрубило палец.

Папа искал дрова, воду и инсулин.
Дочурок у него двое, а он – один.
На улице падал чёрный и мерзкий снег.
С полок сметали водку и кофеин.
Бездомные умирали, не разыскав ночлег.
Из репродуктора доносился тягучий смех.

Через неделю запылала библиотека,
А старый беззубый сосед-калека
Был найден загрызенным у ворот.
Следом спалили школу и две аптеки.
Люди хотели идти на север, вплоть до Седых болот.
Папа же сделал наоборот.

Декабрь. Они пришли и забрали папу.
Дик рычал и кидался, но ему отрубили лапы
И приказали на заднем дворике сжечь.
Еле успокоила рыдающую Агату.
Забрали бумагу, чернила, остатки свеч.
Тягучий, склизкий и пепельно-серый смерч.

На улицах – кровь и разорванные газеты,
Останки прогнивших тел тех, кто стоял в пикетах.
В центре остатки ратуши тихо тлеют —
Шпиль походит на кончик потушенной сигареты.
Механические собаки на каждой второй аллее —
Сбываются пророчества старого дядюшки Рэя.

Они ушли, когда осталось нечего поджигать.
На трупе былого города – пепельная печать.
Рваное небо краснеет ужасным скопищем ран.
Мы с Агатой засыпаем, уставши чего-то ждать,
И нам снится пение соловья, солнце и океан.
И я верю, будет по-майски безветренно и туман.

«ТЕЛЕГРАММА»

Город почти что пуст, а кабак стоит.
Из приемника брызжет гитарный хит.

Я сольно сижу за столом в углу.
У ног моих – каска и вещмешок.
Окурки и пепел разбросаны по столу.

В третий раз выпиваю на посошок.
Я не ухожу. Я привык к теплу.
И от этого мне хорошо.

Взвод сюда перевели во вторник.
Солдаты стадом повалили к шлюхам.
Из меня, признаюсь, плохой любовник,
Да и просто не хватает духа.

Вчера телеграмма на тусклом листке
Прошла все военные круговерти.
Новость уместилась в одной строке –

«Адресат выбыл по причине смерти».

В стакане солдату сложно найти спасенье.
Но от этого, если честно, намного легче,
Особенно если бармен даёт покрепче.

Атака назначена в воскресенье.

«ХРАБРЫЙ»

Отчим вернулся грустным, испуганным и уставшим.
Долго толкал колеса, пытаясь заехать в кухню.
Фальшиво сказал, что я теперь возмужавший,
а после налил воды и выговорил:
— Ну, ухнем.

Мама сидела до ночи за чайной чашкой,
кажется, плакала. (Слышно было не очень).

— Маша, ну, что ты? Ну, хватит, Машка –
хриплоголосо шептался отчим.

С утра он показал медаль и дыру пониже
пупка, от неё в штанину тянулся шланчик.
По вечерам он от оранжево-красной жижи
мыл пакет и называл меня «храбрый мальчик».

«Храбрый» — похвально, даже почти что гордо.
Храбрых любит всё общество и страна.
Храбрый взойдет на фьорды, побьет рекорды.
Но иногда всех храбрых зовёт война.

С войны возвращаются храбрые не такие –
это сразу заметно по голосу и глазам –
без руки, с осколком, в ссадинах и глухие.

Большинство же вовсе остается там.

И почему-то к таким ни гордости, ни почета,
не восхваляют, не улыбаются, прячут взгляд –
неважно, в десанте или в составе флота
он шел убивать за собственного царя.

Отчим говорит, что быть храбрым – большая честь,
храбрый вытерпит все царапины и укусы.

Я смотрю, как мама помогает ему залезть на кровать.

И хочу быть трусом.